Форум

В девяносто третьем ушел Айнхайт, унеся с собой тот ласково-рвущий полу-ад, что составлял на тот момент группу. Вместе было не то чтобы тесно – нет, никто ни у кого ничего не оспаривал, но жить в одной вселенной было все душней и душней, пока Айн едва не задохнулся во время одного из редких бликсовских отсосов.
- хуй мне больше не нужен, – муторно-печально утвердился Бликса. Он почти не стоял – напичканный амфитаминами, он оживлялся только когда Бликса голым бегал на проливном ветру, распухал при температуре под сорок – и Айнхайт успокаивал его поглаживанием широких по-деревянному жестких ладоней. Иногда хуй нервно содрогался вместе с остальным телом – когда Бликса слышал скрежет металла, по нему как будто проводили теркой, остро до крика, до похабно-сверлящего оргазма. За металл у них как раз и отвечал Айнхайт.
- все, хуй мне больше не нужен.
В пристройке мелочного магазинчика, где на тот момент и обитал Баргельд, он накачался до бровей анестезией – едва ли не до отключки – рук Бликса не чувствовал, лишь бы они его слушались. Взял и оттяпал – одним движением, и бровями не повел при виде хлынувшей кровищи, только как-то долго и муторно-натужно вытягивал серо-желтые струнки нервов – а они все тянулись и тянулись из окровленной дыры внизу живота.
Горько-пасмурно поцеловал скользкую от крови крайнюю плоть, скорбно сетуя на то, что не было раньше возможности прильнуть губами к сути собственного естества, бережно, как мертвое дитя, уложил в банку с формалином. Коряво-страшно принялся зашивать продранную плоть.
С кем-то из них – то ли с Айнхайтом, то ли с откромсанный хуем, – ушел протест и задор, своим отсутствием породив мелодию. Корежено-уродливую, вертляво-мертвую, как рыбий глаз, неуловимо-пакостливую, от которой не мог избавиться ни сам Бликса, ни его лихие одногруппники. Эта мелодия кочевала из альбома в альбом, прикидываясь то звуком сверлящей дрели, то гудением электромотора, то скрежетом металла по стеклу. Поклонники по ней узнавали ставшую известной EN, коллеги по жизни задумчиво чесали волосатые макушки, критики визгливо обвиняли в ожирении, деградации и предательстве индустриальных ценностей.
По вечерам, когда за промозглым оконцем сгущалась по-немецки настороженная ночь, Бликса наливал себе чего-то спиртового, доставал баночку с навечно скукожившимся хуем, чокался и выпивал почему-то стоя, с вдохновлено-просветленным лицом.
Айнхайт формально оставался другом, заходил на огонек, хотя квинтэссенция его присутствия все больше устраивала Бликсу в заформалиненном виде. И один раз, в порыве какой-то горячечной откровенности, он достал свою баночку, предъявил ошарашенному ударнику некогда любовную принадлежность.
- а там что? – тупо спросил тот из-под вечнонависшей челки, указывая на ширинку черных брюк.
- а там – ничего, – веско, как будто забивая гвозди, ответил Бликса. Айнхайт грузно опустился на колени перед Баргельдом, вжикнул молнией. Его светло-темные от выпитого и увиденного глаза пристально разглядывали розово-телесный шрам в междуножье, рот почему-то сложился в прописную букву «о». Недоверчиво высунув толстый язык, он лизнул пустое место, как будто решив лично удостовериться, что оно и в самом деле пусто. Потом лизнул еще раз, как-то по-особому ласково проводя языком по извилистым выпуклым шрамам. Шрамы густо налились кровью, протестуя против столь фривольного отношения. Лизнул еще раз, с муторным недоумением поднял взгляд на развалившегося на стуле Баргельда. Тот, задрав голову, судорожно хватал ртом воздух, как будто старался наполниться им, стать им, раствориться в постепенно насилующих комнату сумерках. Нетерпеливо, как раньше, дернул костлявыми ногами, понукая Айнхайта не отрываться – и тот принялся терпко вылизывать покалеченную промежность, ощущая только потовую соль и едкий привкус мочи – и ничего больше.
- Шшшш, воздух, много воздуха… – полухрипел в серый потолок Бликса, почти готовый дробно рассыпаться в метафизическом оргазме от минета с отсутствующим хуем. А тот из-за стекла и толстого слоя формалина своим единственным сморщенным зрачком спокойно поглядывал на разверзшуюся перед ним пару, и вместо звона и дребезга в него просачивалась воздушная тишина, глухими сухими ударами сыпавшаяся на крышку его банки.