Форум

Вечер властно накрыл тихую пустоту улиц. Я проблуждал сегодня весь день по городу, боясь вернуться к самому себе и произнести вслух свое пугающее и сладкое решение. Высказанное суть решенное суть осуществленное.
Меня всегда влекло к смерти. Только в детстве, незагаженном воспоминаниями и жизнью, мои мысли были светлыми и легкими настолько, что их вряд ли можно было назвать мыслями. Они не были о смерти. В восемь лет я сорвал ромашку, и до меня по-детски неосознанно дошло: смысл жизни – великий блеф. У всех смысл жизни один – смерть. И все мы к ней планомерно идем. Вот то сокровенное, что хранит нас целыми и невредимыми для смерти, вот та неистовая сила, что толкает нас к ней.
На уроке политграмоты, разглядывая фотографию Мавзолея, я понял главное: я есть – это жизнь, меня нет – это смерть. И мысль о смерти, как о неком божестве, требующем служения, заполнила меня. Может быть, я сам всего лишь чья-то мысль о смерти.
В некотором роде, мне повезло с окружением. Псевдосоциалистическая эпоха личной разрозненности, когда быть коммунистом означало есть от пуза и спать вполглаза, а не быть им – тихариться по углам и прикидываться собственной тенью, породила целое поколение людей отрешенных от реальности, живущих в своем мире отнюдь не сладких грез. Мысли были едва ли не единственным, что правительство не могло проконтролировать, однако внешние проявления мыслительной деятельности уничтожались безжалостно. Потом Советы и сами перестали думать, действуя в соответствии с махровыми штампами. Мы поняли это, когда нам запретили использовать наше название и логотип. Более того, даже выступать мы должны были анонимно. Какая тупость! Мы были лишены имени, но не сущности, поэтому мы и переживем многих. Только я вряд ли это увижу.
Не стоит думать, что не люблю жизнь, просто смерть я люблю больше. Когда мне говорили: Бога нет! – я пожимал плечами – я это давно знал. Мне не нужно было спасения, я плавал в бесконечных безднах своего духа, плескаясь в иррациональном. Вместо бога я выбрал себе смерть. И когда я видел похоронную процессию, меня одолевала зависть.
А как же любовь, спросите вы? То, что должно, по идее, привязывать нас к крошечному, личному, кусочку бытия? Я любил себя более всего. Моя любовь не могла реализоваться в убогих рамках жизни. Но у меня был шанс реализовать ее в смерти. Ха, самоубийство как высшая форма любви к себе.
Итак, подытоживая – стремление к смерти неопознано и пути его неисповедимы.
Последняя остановка на пути к смерти – я влюбился. Это случилось настолько стихийно и нелепо, что вся моя тщательно спланированная жизнь - акция смерти - едва не полетела в Тартары. Хотя… Почему остановка? Влюбленность и была вновь придуманным и в то же время древним, как мир, изощреннейшим способом самоубийства.
Милан мне нравился с самого начала. Я почуял в нем мир – изломанный, жестокий и острый – не мир, а осколок. Этот мир мне чем-то импонировал, он был так похож на мой собственный. Этого было достаточно, чтобы возбудить сначала какое-то нездешнее любопытство, относительная духовная близость дала толчок, и я почуял смерть. Основное различие между нами состояло том, что я сделал смерть своей жизнью, он же видел смерть абсолютно во всем. Он жил в экзистенциальном морге. Когда он напишет потом « Das ist das Ende» он выскажет то, что видел стократ, и что поражало его своей нелепостью. Он был пропитан ощущением конца, однако любил обставлять завершенность с неуловимой эстетикой и явным пафосом homo vitus. Отсюда и пошли хоралы и оперные моменты. Мне было все равно, я уже был там…
Часто во время наших странных вечеринок, забившись в угол, я следил за Миланом... И тайная недостижимость любви — любви в высшем смысле этого слова — мучила меня... И еще более меня мучило то, что я называл это любовью. И именно за это чувство недостижимого, так неожиданно возникшее на моем незамысловатом земном пути я и уцепился. Этот легкий, мимолетный знак об ирреальном говорил мне о том, что вот теперь наконец надо свести счеты с жизнью. Пора.
Притяжения тел мы не ощущали. Гуляя по ночным улицам и обнимаясь после удачных концертов, мы лишь чувствовали сладостное тепло обреченности. Однако сегодня, под осушающей душу ночной мглой, я вдруг осознал, что последнее прикосновение, которое мне бы хотелось испытать, должно быть его прикосновением. Не есть ли это величайший аспект физической любви – прикосновение?
Seit wann, Sohne der Wahrheit, seid ihr Bruder der Nacht?
Он обнял меня, спокойно, без напряжения внезапно вспыхнувшей страсти, и огни витрин окрасили его руки в кровавый цвет.
Was hat eure Hande blutrot gemacht?
Я боялся боли даже перед лицом смерти. «Убей меня быстро», - просил я его, касаясь губами щеки. Милан окатил меня светлым взглядом, покачав головой.
Der Ausbruch in der Nacht ist die Blute des Leids,
Мit ihr kann nichts entschuldigt sein.
Я хотел темноты, а он все смотрел на меня. Скрыться в ночи, от него, от светлых глаз, от такого беспощадного взгляда.
Unbeflecktes Bildnis, Lichter ohne Pein,
Schauriger Nachte Schutz allein
Я оторвался и побежал прочь. Почему только одного прозрачного спокойно-любящего взгляда достаточно, чтобы разнести в щепки любые обязательства перед вечностью?
Zum hundertsten Male zersplittert der Spiegel der Welt,
eure Mueh’ ist vergeblich; wir haben die Nacht ueberwunden.
Я бежал все быстрей, несся по пустым темным улицам, не видя препятствий и не чувствуя преград. Так откуда же взялся это трамвай?
Unsеre Schuld ist beglichenм
und unser das Licht
Продолжаю рассказ вслед за последним написаным стихотворением, бесполезными стараниями Милана обращенного в реквием Laibach – умершего еще не родившись и в то же время продолжающего жить до сих пор. Здесь нет ничего, только угнетающая воля к смерти, не сглаженная теми милыми идеями, которые помогали нам ранее. Мы наблюдали смерть тела, теперь наблюдаем смерть души. Как это все нелепо и жутко. Медленно копошащиеся гноящиеся души, агонизирущие на различных стадиях распада. Мне и страшно, и спокойно одновременно. Я готов кануть в никуда, из одной бессмыслицы в другую…Только одно меня мучает… А что, если моя любовь, непонятная, неземная, все же что-то значила? Что, если была она наполнена каким-то небывалым смыслом и таинством, которое не дает мне покоя сейчас, на краю времени. И встречая вновь прибывших, я с каждым разом боюсь все сильнее, что в неприкаянной и охваченной небытием душе я узнаю Милана…

P.S. казните или милуйте...