Форум

В дверь номера постучали, и у Тилля екнуло в груди. Он открыл, и на него с порога бросился, радостно повизивая, двадцатилетний – ну, может, чуть постарше – Пауль. Тут же полез целоваться и лапать за яйца, и Тилль понял – началась диктовка. Утрамбовав Пауля в кровать, он в очередной раз тихо проматерил не в тему романтичных слэшеров, явно ставящих себя выше физиологии и гигиены – гандоны они не признавали как класс, а от предложения предварительно поставить персу клизму, а уж потом ебать его в жопу, они бы навернулись в обморок. Поэтому Тилль и не любил ебать Пауля – у него постоянно была полная жопа каких-то семечек или орешков, непонятно, чего он жрет постоянно, головку хуя чем-то неприятно покалывало. А Рихард, падла, постоянно сидел на какой-то овощной диете, так что после ебли Тилль, брезгливо морщась и передергиваясь, смывал с залупы то прилипшую кожурку от помидоров, то волокна какого-нибудь баклажана.
На этот раз надиктовалось кому-то быстро и без особых мучений – нервы быстро справились с тем, что наверняка должно было быть неземным оргазмом, и Тилль, чуток отдышавшись, потопал в ванную. В ванной уже торчал Пауль, выглядевший как нормальный сорокалетний мужик, а не как картинка из PlayGirls, – отмачивал задницу, то бишь набрал полванны почти холодной воды, и погрузил многострадальную жопу, почти полностью уместившись в ванную. – Может, к себе в номер мокнуть пойдешь, - брюзгливо предложил Тилль. – Иди на хуй, Тилль. Потом подумал, и произнес еще раз – проникновенно и явно от души, и, наверное, даже адресуя совсем не Тиллю: - Иди на хуй.
За завтраком Тилль долго соображал – наверное, хуже всего death – фики. Умирать самому каждый раз до тошноты страшно – вдруг это не фик? Вдруг на этот раз – навсегда? Инстинкт жизни не признавал писательских подтасовок – он отчаянно каждый раз визжал от истеричного желания жить, и Тилль умирал каждый раз в более ли менее страшных мучениях – и каждый раз по-настоящему. Смерть же остальных участников группы непременно должна была вызвать у Тилля глухую тоску, почему-то муки совести и моральные терзания, причем бестолковые сопливые детишки, выписывающие текст, неизменно возводили их в немыслимо высокую степень. А париться приходилось Тиллю и частенько, до очередного воскрешения, он не знал – является ли это диктовкой или его личной склонностью к мазохизму. Жизнь вокруг становилась мутной и жидкой, реальность – тонкой, и с той стороны неведомые толпы пробивали высоким острыми рейтингами то ли дверь, то ли окно в его личный уголок бытия.
В ресторан спустились Рихард и Шнайдер, неправдоподобно посвежевшие и порозовевшие, настолько безразлично повернулись друг к другу спинами, в то же время зыркая исподлобья, что видно – этим еще диктуют. Тилль вздохнул – сейчас начнутся ругань и скандалы в опереточной манере. Хорошо хоть, по замыслу неведомого автора, его участие не требовалось, так что он быстро пересел за другой столик и продолжил невеселые измышления. Пожалуй, наиболее терпимой во все этой свистопляске персонажей имени его, была череда безымянных непременно большеглазых и юных девчушек, обязательно нежных, невинных и трепетных, которые доверчиво стаскивали трусы по первому требованию и неправдоподобно неумело делали минет. После пары-тройки таких феноменальных поклонниц Тиллю страшно хотелось снять на ближайшем углу шлюху попрожженней, чтобы удостовериться в нормальном функционировании разнополого полового аппарата.
Аэропорт, самолет, бизнес-класс. Погрузились. Рихард и Шнайдер, румяные, как два цыпленка из духовки – с пылу, с жару, уселись на самых задних сидениях и тихо зашебуршились. Пауль сидел рядом. С самого начала было выработано четкое правило относительно всей этой хуйни – не замечать, не обсуждать, не вспоминать. Самого Тилля ебали редко, но он помнил это жуткое по правдоподобности ощущение чужого текста и неубедительно навязываемого кайфа и собственного тошнотворного отвращения пополам с унизительной беспомощностью. Откуда-то сзади донеслось громкое чмокание – какое-то неправильное, нарочитое, как неискреннее приглашение на благотворительный банкет. Пауль смешливо фыркнул и обернулся. – Далековато, не должно быть слышно. Тилль прикинул – четыре ряда сидений плюс гул самолета – перебор, однако.
Через полчаса мимо них по проходу промчался Рихард с перекошенной физиономией, смел с пути стюардессу, уговаривающую пристегнуться, прихватил дорожный нессер и как-то истерично-обстоятельно заперся в туалете. Сейчас Рихард явно был настоящим – чистоплотный до брезгливости, собственные отсосы кому-то – почему-то обычно Тиллю - переносил с трудом – как только отпускало, несся чистить зубы и полоскать в себе все, что подвернется под руку – он утверждал, что прямо-таки чувствует, как застревают между зубов сперматозоиды и как отчаянно извиваются, стараясь выбраться – то ли наружу, то ли внутрь.
Хуже deathа были только попытки втиснуть в его голову чужие стихи, заставить его написать их, чтобы выставить их частью POV. Как будто кто-то ковырялся в его голове, щупая нечистыми пальцами его извилины – потолстели ли? откормились? – а потом пытался вживить в его разум инородные слова, отторгавшиеся психикой целиком и полностью. После этого морального изнасилования Тилль подолгу лежал один в темноте в каком-нибудь укромном уголке, и потом еще не одну неделю нервно шарахался от собственных стихов, в то же время не в силах не признать их своими. В такие моменты частенько подкатывала паранойя – не был ли тот факт, что он только что отхлебнул чаю или почесал жопу, описан кем-то мелким и пакостным, потирающим потные ладошки и мерзко похихикивающим над интимнейшими моментами его жизни?
Тилль бы способен частично понять и принять это извращение бытия по отношению к самому себе и остальным раммштайновцам – подобные диктовки все же приключались не каждый день, обострялись только в период концертных туров, и с течением времени стали восприниматься как очередной минус популярности. Но непонятно, каким богам молиться, чтобы неведомо чей поток писанины не захватил его старых друзей или семью. Как-то раз, гуляя с Нелли по парку, он всей шкурой почувствовал вязко охвативший его – и ее! – палящий порыв фантазии. Они беспомощно застыли, глядя друг на друга, еще полсекунды – и что-то подумается, чужое и страшное, после чего они уже не смогут смотреть друг другу в глаза; потом, то ли усовестившись, то ли заскучав, порыв отхлынул, оставив их – его исходить беспредметной яростью, ее – тихо и испуганно недоумевать.
Перед концертом Олли попросил его поговорить наедине – руки тряслись, голос дрожал, глаза влажно поблескивали. Началось, бля, - обреченно вздохнул Тилль. Олли долго плакал, признавался в любви к Шнайдеру и просил утешения. Почему утешение должно выражаться в тихой ебле в темпе вальса среди арматуры позади сцены – Тилль так и не понял, в очередной раз удивившись хитровыебанной логике фикрайтеров. Гимнаст из Тилля хреновый, поэтому он про себя обещал непонятно кому быть хорошим, если не сломается хуй о твердое, как пластик, очко Олли, и его левая нога все же выдержит изрядный вес двух тел и не свалит их на угрожающе торчащие огрызки металла.
И без того задержанный концерт задержали еще на полчаса, традиционная текила - и на сцену, под обожающе-восторженные взгляды тех, кто только что насиловал их среди пыльных обрезков арматуры и досок.