Форум

Учеба в элитной английской школе обернулась для Эмиля адом. Дети, создания не сколько жестокие, сколько равнодушные и алчущие развлечений, лишены сострадания. Они звериным инстинктом своим тонко чувствуют слабость человеческую и умеют ею воспользоваться. Эмиля презирали за добротное типично немецкое сложение - он пошел в отца - был невысоким и приземистым, за его акцент, за робость и вежливость, за то, что он хорошо учился, за то, что он был здесь чужим. Его постоянно били, не сильно, но подло. Старшие били его ремнем с тяжелой пряжкой прямо сквозь ученическую куртку - чтобы не оставалось следов - за то, что он не так на них посмотрел, что не туда сел, не там и не так стоит. Ровесники били его за то, что он, глядя запуганно и пасмурно, сторонился их, за то, что никогда не плакал и не злобился на побои, за то, что не травил младших и не доносил равнодушному и соблюдающему исключительно внешнюю благопристойность учительскому составу. Ночью они затащили его в воняющий хлоркой туалет и, спустив штаны, удивлялись, какой у него маленький и безволосый член. Давайте его побреем, чтобы волосы росли быстрее… Кто-то побежал за украденной у преподавателей бритвой. Эмиля затошнило от страха. Запахло пеной для бритья, блеснуло влажное лезвие. Эмиль пронзительно закричал и потерял сознание, неуклюже шлепнувшись прямо в натекшую с пластиковых труб лужу. Малолетние звереныши бросились врассыпную.
Зимой, когда учителя переехали в отдельные флигели, жить стало невыносимо и нечеловечески страшно. Староста, бледный высокий, необыкновенно сильный юноша, взял привычку душить Эмиля похотливо и настойчиво. Дважды застигал он мальчика в тихом месте, стискивал плетяными руками его горло и немигающее, как рыба, смотрел в тускнеющие ореховые глаза. Отнимали парнишку в полуживом состоянии, не смея сказать резкого слова - отец старосты был мэром города. Уверившись в своей безнаказанности, в светлый от снега ноябрьский вечер староста изнасиловал сонного Эмиля прямо в его собственной постели. Подгреб его под себя, одетого, и мял своими тощими руками, до хруста в костях. Эмиль потом вовсе не мог потом сидеть, и долго плакал, лежа на боку, поджав ноги и сгрызая ногти на руках, пытаясь как-то приглушить боль, вывернутый задний проход рвало тупым крюком, трусы и простыня постоянно были мокрыми от натекающей крови, тело мелко, противно дрожало. Эмиль ненавидел школу, ненавидел эти стены и столы, ненавидел английский язык, ненавидел Британию и собственную задницу, которая из второстепенного органа превратилась в постоянно напоминающий о себе ужас, в дверь, через которую Эмиль постоянно общался с позором и ненавистью. Ненавидел свой член, потому что он так походил на жестокое орудие, непреклонно и жестоко, с нечеловеческой размеренностью, протыкавшее его колышущимися, тошнотворными ночами. И не мог, не мог он привыкнуть, пугался до тошноты, до рвоты каждый раз заново, тыкался лицом в подушку, слепо и испуганно вдавливаясь в кровать, напарываясь на костлявый кулак и издевательские смешки с соседних кроватей. И опять член входил в него, как булыжник, казалось, нет этому конца, и сейчас он проткнет Эмиля насквозь, дойдет до легких, и нечем станет дышать. Но это было еще не самое ужасное, проникновение члена, самое ужасное наступало когда, в предчувствии этого, вечерами, Эмиля трясло, именно от этого предчувствия он плакал, стоя на четвереньках, под мерзким прищуром англосаксонских глаз, жалобно просил пощады, и каждый раз это было напрасно. И самое ужасное, нестерпимое, наступало, когда член начинал драть, ходить, как тяжелый жернов, заиндевевшим обломком бить его в раскрытую задницу, тогда в парнишке не оставалось ни единого чувства, ни единой мысли больше, кроме мучения, он даже переставал плакать и только мог тонко, по-девчачьи, взвизгивать, не помня себя от ужаса. И превращался он тогда в одно ожидание - когда это кончится, когда это кончится, когда это кончится, когда это кончится, когда это кончится, когда это кончится, когда это кончится…