Форум

Покаяние.

Что скрывается за этими стенами?
Страх, страдания... Смерть.
Раньше Он мог заставить любого страдать. А теперь сам по ту сторону...

Три офицера вермахта отмеряют шагами последние мгновения прежней жизни.

Я , необычно уверенными движениями, переставляю предметы на столе. Поправляю привычным жестом наручные часы. Они очень дороги мне. Я получил их из рук Адольфа!
Откидываютсь на спинку кресла и смотрю на портрет фюрера. В груди что-то екает, и одновременно с этим открывается дверь. Привыная поза со вскинутой вверх рукой,
привычный полукрик-полустон - приветствие. А дальше... Что-то пошло не так.
Почему вы не обращаете внимание на мои знаки отличия, на мой железный крест?!
В чем меня обвиняют? Нет!! Я не предавал фюрера!!
Немецкая машина не выдает ошибок? Да, я это говорил, но сейчас вы ошиблись!!

Мне что-то вкалывают и выволакивают из кабинета. Остатками сознания я понимаю,
что больше не вернусь...

Прийти в себя мне удалось только в камере. Голые стены, железная кровать и стол,
на котором сидит следователь. Я знаю эту породу. Сам таким был...
Я знаю, что он будет делать дальше. Я знаю все наперед...
Я - не предатель. Предали меня. Да, я знаю: лучшие сыны Германии должны быть верны идее, но неужели мой единственный промах будет так жестоко наказан? Я всего-то поцеловал маленькую девочку - еврейку, растрогавшись от ее искреннего поздравления на мой День Рождения. Она не знала, что я уже подписал приговор ей и еще сотне ее соплеменников...
И это - снисхождение к врагу? А вы видели мой послужной список?! Мой голос срывается от злости.
Но сейчас никто не станет слушать меня с тупым выражением лица, вытянувшись по струнке.
Короткий удар отбрасывает к стенке, и за свое дело принимаются полицаи. Следователь не станет пачкать руки о заключенного по двум причинам: первая: есть люди, которые с удовольствием выполнят эту грязную работу, а вторая: помилование... Я сам всегда больше опасался именно воторого пункта.
Сознание благородно покидает меня...

Третий день я здесь. Моя форма уже не образец чистоты и отглаженности...
Хорошо что здесь нет зеркал. Хотя, я бы все равно не рискнул смотреть на свою заросшую
избитую физиономию...

Я вздрагиваю от порыва воздуха, прорвавшегося в распахнутую дверь. Очередной допрос?
Какой длинный коридор. Кажется, охранник не перестанет подгонять меня дулом автомата...

Меня специально усадили на высокую табуретку. Но я слишком горд!
Я сижу идеально прямо, говорю на правильном немецком, смотрю прямо в глаза... если бы не кто-то в тайном кабинете, то этот юнец-следователь с жутким баварским произношением не смог бы выдержать и десяти минут против моего обаяния. Но в том кабинете не кто-то, а один из самых влиятельных офицеров вермахта. И хотя следователь напирает на то, что мы одни и «ваших криков о помощи никто не услышит», я улыбаюсь ему в лицо. Он и пальцем не посмеет меня тронуть. Я слишком известен и велик для него.
Через два часа собственной пытки этот несмышленыш сказал мне, что меня переводят.
Я ответил ему слезанием с этого чертового стула, одергиванием формы и поправлением железного креста. Не знаю, что он прочел в моих глазах.Все время допроса он отворачивался, не выдерживая моего взгляда. Мне все равно! Главное то, что я могу размять затекшее тело. Теперь я понимаю насколько был прав, когда усаживал заключенных на допросе на высоченный стул, чтоб ноги до пола не доставали, и запрещал шевелиться...
И, напоследок, я решил показать всем, что им не удалось меня сломать. Пусть знают, что
гордый сын великой Германии не сломался под пытками и избиениями. Подойдя к двери, я развернулся, щелкнул каблуками, вскинул руку и, глядя в удивленные глаза следователя, выкрикнул: «Heil, Hitler!»

Завтра меня будут перевозить. Меня не волнует куда, меня волнует - к кому. Все-таки врагов у меня не меньше, чем обожателей...

Этой ночью меня не будили ярким светом, криками за стеной. Ну, и правильно, теперь это уже не их забота...

По моим часам было пол-восьмого утра, когда меня вывели из камеры и проведя по бесконечным коридорам гестаповских застенок, вывели во двор, где уже ждала машина.
Я не успел ничего понять, как мне опять что-то вкололи и, подхватив под локти оседающего, запихали в машину. Хотят сделать мне сюрприз...

Это пробуждение в темной камере было тяжелее предыдущего... Наверное, неправильно рассчитали дозу.
Я попытался встать с койки, на которую был заботливо повален охраной, но ноги не слушались меня, и я уселся на пол. Впервые за эти дни мне стало жалко себя. Нет, я не испугался! Я слишком много видел... и делал... в этой жизни, чтобы теперь бояться. Но чувство жалости к самому себе настолько быстро заполняло все мое существо, что я заплакал. Перед моими глазами проносились сцены моей жизни... Захлебываясь слезами и собрав в себе остатки сил, я вполз в койку и ткнулся лицом в убогое подобие подушки. Не знаю, сколько времени прошло, но лишь после того, как я ощутил пустоту и дрожь в теле, мне удалось успокоиться. С трудом повернувшись набок и скрестив руки на
груди, я стал обдумывать последние события.
Я всегда считал себя выше других; и я много работал, чтобы доказать это. Возможно, мои методы были бесчеловечными, но своих я никогда не предавал. А меня предали! На смену пустоте стала приходить ярость. Что станет с Фатерляндом, если так будет продолжаться? Тут я поймал себя на мысли, что взаимная ненависть в вермахте уже давно... с самого начала. И идет не откуда-нибудь, а с самого верха. Достаточно вспомнить Редера и Геринга...
Если кто-нибудь мог увидеть меня сейчас, то отшатнулся бы, обжегшись об огонь,
горевший в моих глазах...

Я не слышал как открылась дверь. Лишь почувствовав прикосновение к своему плечу , я дернулся, насколько позволили ослабшие мышцы. Сильные руки подхватили меня и усадили. Прищуривщись красными от слез и ярости глазами, я, наконец-то, смог разглядеть человека стоявшего передо мной.
Если бы не охранник, поглядывавший в приоткрытую дверь и не жуткая слабость, я бы бросился ему на шею. Он - единственный, кому я мог доверять. Начальник тюрьмы, мягко посмотрев в мои глаза, резко развернулся и вышел. Я услышал его голос, приказывающий принести заключенному номер *****-**обед и принадлежности для умывания.
Не прошло и пяти минут по моим часам, как один солдат принес поднос с жалкой тюремной едой, а второй - бритву, тазик с водой, в котором плавал кусочек мыла, полотенце и даже маленькое зеркальце. Я не стал пересиливать себя, чтобы есть эти помои. Наскоро выпив суррогатного кофе, я начал приводить себя в порядок. Разделся до пояса и аккуратно сложил все вещи. Прислонив зеркальце к тарелке, я поборол бритву и все-таки выбрился начисто, хотя и порезался в трех местах. Но что значат эти порезы, по сравнению с тем, что мне уже пришлось вытерпеть от «собратьев по вере»! От синяка на скуле осталась лишь желтизна, рассеченная бровь и разбитая губа придают моему лицу какой-то озорной оттенок.
Посмотрев на часы, я убедился, что ничто меня уже не изменит. Я провозился ровно 7 минут, как обычно...
Я неторопливо оделся, приладил железный крест на шею, одел фуражку. Хорошо, что у меня не отобрали одежду. Еще раз посмотревшись в зеркало, я убедился, что я - прежний! Черный цвет формы, орел, гордо расправивший крылья, над кокардой и часы, выглядывающие из рукава, вызывали во мне чувство ни с чем несоизмеримой гордости. В мозгу у меня уже крутилась известная мелодия моего любимого композитора. Охранник, который пришел за мной, встал на пороге как вкопанный. Я лишь поднял руку в приветствии, а он вытянулся по струнке и выкрикнул имя человека, вера которого изменила жизнь миллионов.
Я подошел к нему и стал смотреть в его голубые глаза. Запинаясь, охранник сказал, что
пришел, затем чтобы отвести меня к начальнику тюрьмы...

Я был в этом кабинете и не раз, но в другой роли. Здесь ничего не изменилось со временем, и никогда не изменится, пока не придет время другого хозяина...
Мы знаем друг друга с детства. Даже не спрашивая ничего, он потребовал обед себе в кабинет, а мне указал на кресло.
Принесенный поднос он пододвинул мне и все время смотрел на меня своими замечательными, с грустинкой, глазами.
Когда я съел все, он достал из стола фляжку коньяка. Лишь после того, как фляжка показала дно, а по нашим телам растеклось блаженное тепло, он начал говорить.
Его голос мягко обволакивал мое сознание. Он говорил о том,, как ему тяжела эта
обязанность палача. Я знаю - у него доброе сердце, но он также, как и я - заложник собственных убеждений, а точнее убеждений, заложенных в нас фюрером...
Чем дольше мы говорили, тем ярче в моем сознании разгоралась новая мысль.
Пока она не имела четкой оформленности, просто скрывалась за алкогольными парами...

Вдруг он замолчал, и я увидел как на его глаза наворачиваются слезы. Я никогда не умел утешать, тем более мужчин, поэтому лишь спросил. Ответ поверг меня в шок. Моему лучшему другу приказали расстрелять меня!!
Я сидел, вцепившись в подлокотник, а он смотрел на меня и не мог сдержать слез.
Непроизвольно поправляя часы, я понял что всю свою жизнь прожил чужими идеями, был чьей-то пешкой... Лучший сын Германии впервые почувствовал стыд за то, что шел на поводке у чудовищной системы. Я по прежнему считал Фатерлянд великой страной, но теперь стал придавать этому величию новый смысл. Я все также горд военной мощью, искусством, наукой. Но я никогда не прощу тех, кто заставил людей всего мира ненавидеть мою прекрасную Германию.

Понимая, что это последние часы моей жизни, я решил сделать то, о чем много думал, но не мог себе позволить...
Я медленно встал. Господи, как дрожат колени!! Подошел к нему и помог встать.
Он немного выше, и мне пришлось слегка приподняться, чтобы развернуть к себе его залитое слезами лицо. От осознания всей трагичности момента у меня зашипало в глазах, но я не отвернулся, а продолжил начатое. Дрожащими губами я коснулся уголка его рта. Он смотрел куда-то за меня, а я все настойчивее и настойчивее терзал его губы. Наконец, он ответил мне и крепко сжал своими сильными руками. В рот попала слеза,
за ней другая. Наш поцелуй приобрел солоноватый привкус... Потом мягко отстранился от меня и пошел куда-то.
Я обернулся и увидел, что он закрывает дверь. Я присел на краешек стола, заметил то,
от чего мне стало не по себе - наши фуражки лежат на его рабочем столе. Говорят, это очень нехорошая примета - головной убор на столе. Мне-то уже все равно... Но его фуражка не должна лежать здесь! Я хотел переложить ее куда-нибудь, но не успел. Он подошел ко мне, взял за плечо и повел в свою «тайную» комнату. Он живет здесь. Его дом разбомбили англичане при налете, погибла вся его семья... После он говорил мне, что жизнь его приобрела новый смысл... Но я не обратил внимания - был слишком занят своей карьерой...
И вот теперь он получает еще один удар ниже пояса...

Наши лица снова рядом, но теперь я плачу еще и от боли, которая разрывает меня где-то внизу.
Я не слышу ничего, кроме биения наших сердец, жалобного скрипа кровати и стука часов.
Мы где-то в другом измерении. Все это слишком хорошо, чтобы быть правдой, но это так.
Он просит меня поменяться ролями. Разве я откажу ему?
Бесконечные поцелуи, мокрые тела и искусанные плечи...
Лунный свет, проникающий сквозь дырочку в шторе, мягко освещает наши тела. Он позволил мне уснуть на его груди...

Проснувшись, я с ужасом понял, что натворил. Я должен был быть в своей камере, но никак не в постели начальника тюрьмы.
Он вошел в комнату, когда я начал одеваться. Он бросил на кровать сверток, сгреб в кучу всю мою одежду и приказал одевать то, что он принес.
Разорвав бечевку и развернув бумагу я увидел то, от чего опять предательски защипало в глазах. Это был мой парадный китель... Я обернулся к нему с немой благодарностью.
Он внимательно смотрел как я одеваюсь. Затем лично нацепил мне этот несчастный железный крест, поцеловал со всей своей нежностью, посмотрел мне в глаза.. .отвернулся и вышел.
Я понял, что сегодня за день. Одел фуражку, поправился перед зеркалом и пошел. Он открыл дверь и мы, печатая шаги, направились в тюремный двор.

Во дворе уже стояла команда. Я повернулся к нему и только сейчас заметил, что он сам во всем парадном. Очередное нехорошее предчувствие кольнуло меня, а он все также смотрел на меня.
Его глаза смотрели мне прямо в душу... Я должен был что-то сделать. Я снял свои часы и подошел к нему. Солдаты напряглись , но он лишь слабо махнул им рукой. Я протянул ему часы, он не хотел брать их. Но мои молящие глаза убедили его...

Я сам отошел от него. Не оборачиваясь, подошел к стенке напротив расстрельной команды.
Он начал зачитывать мой приговор. Его голос был тверд, но я чувствовал как тяжело ему это дается.
В одной руке он держал мои часы, а в другой листок, с которого читал. Дочитав, он выронил его и все так же твердо начал отдавать команды. Я видел как слезы заливают его глаза, я слышал его голос...
Я стоял с высоко поднятой головой и ждал. За секунду до его последнего приказа я вытянулся и выкрикнул: «Да здравствует великая Германия!» Но мы уже знали, какой смысл я вложил в эти слова...
Огонь!! Мгновением позже пули пронзили мое тело.
Я медленно оседал... Его лица я уже не видел. Перед моими глазами открылся отрывок из детства, когда мы с ним, два беззаботных сорванца, бежали по полю. Прежде чем окончательно отдаться прошлому, я успел произнести: «Господи, прости ему все!»

Я видел, как летят пули в его сторону, как оседает его почти безжизненное тело...
Я подбежал к нему, вызвав непомерное удивление у всех, и увидел, как он умирает с просьбой к Всевышнему обо мне на губах. Посмотрел на свой левый кулак, разжал его, увидел его любимые часы...
Я повернулся, обвел мутным взглядом всех присутствующих, рывком открыл кобуру,
выцарапал табельное оружие и приставил его к виску...

© Meister Faust
31.12.2004 -1.01.2005